А странник ступает на новый путь, путь привлекательный только для сумасшедшего, только для героя сказки, только для истинного бродяги. Летом его дороги прекрасны, прохладные ручьи омывают их, бабочки греются на их земле, цветы и ароматные травы гладят колени, но потом наступает осень, ранние сумерки, нестерпимая тишина, наполняющая мир перед первым снегом.

Отчего же так тоскливо, отчего сто лет назад закончилась эпоха романтических бродяг, а мы все смотрим растерянно им вслед, слушаем их голоса, выходящие со страниц старых книг, как могли бы слушать лишь голоса волшебников, если бы те существовали на самом деле. «То была музыка. В ней смутная радость и тихая печаль, шум моря и перезвон колокольцев – и зов в дорогу. То была музыка странствия – услышавший ее оставался с ней навсегда»

Из детских снов, всегда красивых и пронзительно страшных одновременно. Девочка – птица, девочка ласточка. Ласточка – образ романтический, существо, приносящее в мир весну из теплых краев, а вместе с тем – существо, унесшее Дюймовочку в волшебную страну. Но в детских снах это все смешивается воедино. То ли ласточка из детских песенок, то ли ласточка из Андерсена, то ли вовсе не ласточка, а ты собственной персоной.

Но главное, что окружает образ ласточки – весна, самое ее начало. Вот ее весенний мир: сверху янтарное, летнее, не слишком яркое солнце. Прорезаются первоцветы, текут прозрачные ручьи и даже тихонько звенят, ленивее сонные бабочки летают почти неправдоподобными толпами.

Но это сверху, а снизу затаился холод, да что там холод, самый снег, черный, грязный умирающий снег. Что-то противоестественное – умирающий снег, он ведь итак мертвый и холодный – этакая получается квинтэссенция холода. Детские сны о девочке – ласточке.

Но это пока, а вскоре вырастут первые одуванчики, распустятся, побелеют, отпустят в воздух пух и наступит лето. И перестанут сниться странные детские сны, а ласточка станет ласточкой, и у нее будут смешные большеротые птенцы. Но пока на земле весна, ее жутковатое царство.

Скоро стемнеет. Летний закат льет светло-золотистые лучи на успокоившуюся, покинутую ветром, гладь озера, на прибрежный белый песок, не сероватую, выгоревшую за долгое лето траву, на редкие голубые цветы, которые вылезли из под травинок – полюбоваться уже загорающимися на летнем небе звездами. И там, под этими белесыми созвездиями летит пара лебедей, и солнце золотит их перья. Вслед им, с земли кричит кто-то, и жалобный этот крик равно похож на человеческий и на лебединый. Лебеди оглядываются, смотрят на землю и видят беленькую старушку, со слезами в глазах тянущую дрожащую руку к небу, к ним. И они отвечают криком еще более жалобным.

Тогда, давно, за метелями многих зим, так же летели они, три сестры лебедушки, три лебяжьи девы, знавшие тайны мира, певшие райские песни. Солнце грело их, а вода манила. И вот сбросили они свои оперения и обернулись девами столь прекрасными, что ни один смертный не мог поглядеть на них, не ослепнув, как от солнца.

Они резвились в воде, ныряли поднимая в золотой воздух сотни серебристых брызг. Но недобрый ветер подул со стороны леса и, почуяв неладное, девушки выбежали из воды, накинули оперение и взлетели к облакам. Две из них. Третья же, для которой и подул недобрый ветер, не нашла своего оперения. Она осталась одна на берегу и по мере того, как в небе загорались звезды, ее покидала память о том, как была она богиней, как летала выше облаков. Забыла она все тайны мира, а тело ее забыло тайну бессмертия.

В мире много добрых людей. Ее нашли и согрели. Новые друзья не чаяли души в этой хрупкой девушке с белыми волосами, белой кожей и глазами, синими, как летнее небо. Юноши влюблялись в нее без памяти, и уходили странствовать в поисках подвига достойного такой награды, как ее сердце. А злой ветер путал и усложнял их дороги.